Послевкусие от спектакля «Туя туй пек тӑвар-и?» (А не справить ли нам свадьбу на славу?)
А.А. Тарасов пригласил меня на свой спектакль. Мы договорились встретиться у памятника К.В. Иванову (скульптура В.П. Нагорнова) в 17:30.
— Был на митинге у памятника Сеспелю. Сегодня 95-летие со дня его смерти, — бросил он на ходу.
— Старые мы уже с тобой, Арсений Алексеевич, а они — наши классики (кивнул я в сторону Иванова) — вечно юные и вечно живые…
Перекинулись парой фраз о самоубийстве Сеспеля.
— Отказ Иванова от литературы — тоже своего рода самоубийство. Литературное самоубийство, — сказал я.
— Спектакль, конечно, не для тебя, но я хочу, чтобы ты посмотрел.
— И ты, и Валерий Николаевич — мэтры. И что бы вы не делали — это интересно. И удачи ваши, и неудачи выводят на широкое поле для размышлений и обобщений.
Убеленный сединой, загорелый как чувашский раб-трудяга А.А. Тарасов для меня, исследователя поведенческих стратегий, — воплощение образа писателя. Директор Вечерней средней общеобразовательной школы № 12 Олег Григорьевич Романов в 2012 мне рассказывал о том, как ему посчастливилось быть вместе с Тарасовым на пикнике: «Я понял, кто такой писатель, что такое быть писателем… Он вел себя как классик. Мы прониклись к нему уважением и невольно любовались им. Он был самым лучшим украшением нашей компании…»
Вошли в здание театра. Веет прохладой и… академизмом. Архитектура и дизайн театра соответствуют его почетному званию — академический. Интерьер театра внушает уважение. («Особенно впечатляет туалет, сенсорные писсуары», — отметил Николай Егорович Лукианов, когда я поделился с ним своими театральными впечатлениями.)
Уселись на свои места. Кресла замечательны. Расписной купол в зрительном зале, люстра рассчитаны на то, чтобы выводить зрителя из житейской суеты. Все меня устраивает, ничто меня не коробит. «Так бы и посидел часок, — подумалось мне, — проникаясь красотой архитектуры. Такое ощущение, что сидишь под звездным небом. Или сидишь в величественном лесу на пеньке… Сидишь-сидишь — потом встаешь и идешь, наполненный еще неведомой тебе силой и смыслом…»
Но я не встал и не ушел… Началось представление и скоро от настроения возвышенности не осталось и следа. Игра актеров, их сценическое поведение, сценическая речь… выводили меня из себя, раздражали… «Чувашские Актер Актерович Актеровы… Слава Богу, что я не родился чувашским артистом…» Абсолютная неестественность, отсутствие жизненности меня бесили… Я нервно смеялся… Видимо, чувствуя мое состояние, Арсений Алексеевич меня спрашивал:
— Нет еще желания сбежать отсюда?.. В татарских и башкирских театрах тоже так же играют…
— Это профессиональный театр или непрофессиональный театр?.. Неужели надо 5 лет учиться, чтобы так играть?!. Почему нет никаких мотивировок?... Бесвкусица и пошлость…
Мне стыдно и грустно за наш театр. «Соревнуются с Виктором Петровым», — так определял Георгий Иосифович Федоров, эстет из эстетов, безОбразные и безобразные тенденции театра.
ТЕАТР ВАЛЕРИЯ ЯКОВЛЕВА ОПЕРЕДИЛ ТЕАТР ВИКТОРА ПЕТРОВА. Долго шел он к этому итогу. О тяжком-тяжком пути к этой победе вы можете составить впечатление по моим эссе двадцатилетней давности. Печатаются они в авторском оригинале.
(После утреннего туалета муза, думаю, обязательно позавтракает // Чӑваш ен, 1993, № 17.)
«Ах, кайрӑн эсӗ, / Хӗвелӗмӗр, / Йӳле пилӗкӗн хӑвӑн умна тӑнӑ ачусене хӑварса» (Покинуло ты, солнце, детей своих, молящихся тебе). В сложной, метафизической поэзии вольнослужителя старой чувашской веры Иосифа Дмитриева инстинктивно выразилось томление богооставленности, проникшее в душу чувашского народа в конце 19 века, когда духовное солнце — вера в своих богов, в гения нации — зашло. Зашло и не вышло — из-за просвещенных детей, предавших, по выражению Ивана Юркина, Матерь-Чувашию за бесценок (о чувстве богооставленности в мироощущении чувашей читайте в моей статье «Интерпретация некоторых особенностей религиозно-мистической стихии в творчестве Метри Юмана» в книге «Чувашская литература: вопросы истории и теории», Чебоксары, 1992).
Вместе с закатом религии наступает и закат культуры. Наши «просветители», выжигавшие огнем киреметища и священные рощи, вытравлявшие из народного сознания традиционный строй и образ мысли не могли не знать об этом. Ведь даже в учебных пособиях, предназначенных министерством народного образования царской Россиии для учителей, говорилось: «Опыт и наблюдения показывают нам, что те народности, которые охраняют вековые традиции своего быта, воспитанием и обычаями развивают в своих членах национальное сознание, достигают и наибольшей устойчивости и самобытности своего национального гения» (Соколов П. Общая дидактика. Киев, 1913. С. 32.).
В чем, вы думаете, сила и красота ранней чувашской литературы (Иван Юркин, Григорий Филиппов, Константин Иванов, Метри Юман, Михаил Сеспель, Федор Павлов, Семен Хумма, Виктор Рзай…)? — В эпической энергии, в интуиции целостности чувашского бытия, в кровной связи с народной душой — с этим космосом, который потенциально заключает в себе все. «Прием красивый» тут кроется, говоря словами И.-В. Гете, «в невольности порыва, в потребности обнять весь свет». Наша ранняя литература — это олицетворение самой чувашской природы, загадочной и величественной стихии коллективного сознания. Поэтому здесь нередки творения, отмеченные гениальностью (гений здесь — как дух, покровительствующий местности, народу), но дикие по форме. Сегодня любой писатель средней руки искусней владеет техникой письма (многие из них ведь учились в Московском литинституте им. М. Горького), чем зачинатели чувашской литературы, но никакой книжностью, литературностью мышления им не прикрыть отсутствие живого дара, который только тогда по-настоящему живой, когда писатель связан со своей землей, когда он знает богов своих, то есть свои высшие цели.
Но боги чувашские мертвы, поэтому мертва и чувашская культура. Трупный запах несется со страниц наших газет и журналов, толстых и тонких книг, мертвый голос чувашского радио и мертвые души из телеэкрана ведут пустые, лишенные жизни разговоры. Хотите хорошо кончить школу — имейте душу мертвую. Хотите стать академиком — пишите мертвым слогом. Хотите стать актером академического театра — учитесь «пляске мертвецов». Театр Валерия Яковлева — это как бы мертвецкая. (Любопытно было бы подсчитать количество мертвецов в его спектаклях!). «Ежевика вдоль плетня» — это, по выражению К. Кириллова, его лебединая песня. Песня, добавил бы я, покойникам и привидениям. Только здесь вы можете увидеть безОбразное растаскивание мертвецов по сцене. В спектакле «Идиот» режиссер также не мог не обойтись без покойничков, решенных натуралистично. Не случайно, видимо, и то, что репертуар театра составлен из таких спектаклей, которые позволяют говорить об умершем, безопасном. Жду не дождусь, когда появится наконец эдакий спектакль под названием «Смертная палата» (не путайте с «Палатой № 6» А.П. Чехова). Смертная палата — это морг. Так называют утонченные французы сие мрачное заведение. За отсутствием пока драматурга, способного приоткрыть нам, как говорится, чужих страданий жалким зрителям, дверь в эту «палату», можно, думаю, инсценировать незабвенный рассказ Владимира Степанова «Некрофил». Пора от любви к «Живому трупу» перейти к любви к «Трупному трупу».
Однако ж музы не всех художников стучатся в двери «смертной палаты», сегодня у кое-кого, выражаясь на языке писем Ив. Тургенева, «музе хочется кака»!..
Культура и справление большой и малой нужды — это та частность, которая указывает на наличие внутреннего смысла низких, грубых интересов: не признаки ли это пробуждающегося от сна нации? Ведь нация, как и человек, должно быть, проснувшись совершает свой туалет.
Памятниками, запечатлевшими это состояние нации, видимо, будут: в архитектуре — кинотеатр «Победа» («Все оформление холла которого, — по меткому замечанию П. Светлова, — посвящено одному композиционному центру — двум дверям с буквами «М» и «Ж»), в театре — спектакль ТЮЗа «Почему молодость коротка?», в котором, как и в театре В. Яковлева, дурно пахнет. Но пахнет не мертвечиной, а выделениями ЖИВЫХ людей — потом, мочой и калом. Что и делает спектакль, если верить М. Воробьеву, «необыкновенно талантливым на чувашский лад и достойным своих предков и своего народа».
После утреннего туалета муза, думаю, обязательно позавтракает.
После завтрака она, наверное, выйдет просвежиться.
Только тогда, видимо, правильно будет упрекать ее за то, что она не проникается солнечной силой, за неустремленность ее взора в даль, к солнцу, за то, что не рождает гордые, огненные мысли, за нетребовательность к жизни и к самой себе…
(Театр как хлам // Чӑваш ен, 1994, № 12.)
В чувашских театрах полный зал зрителей собирают те спектакли, которые отмечены пошлостью, распущенностью, варварской простоватостью, враждой к миру культурному, к народу… Все это скрыто под маской обличения отрицательных явлений деревенской жизни, замаскировано чадрою театральных условностей, поэтому сельский житель, редко выбирающийся в театр, не способен с ходу разобраться, что «слуги народа», как любят себя величать наши театральные деятели, в обертке искусства подсовывают ему гниль, грязь, гадость своей души.
Большой разврат пошел на сцене — разврат души, сердца, мысли, воображения… Обидней всего то, что деревня, «мужик» стали мусорной кучей для свалки мерзостей души чувашской творческой интеллигенции. Зеленую навозную муху, красную навозную червь, убегающих скверных насекомых напоминают ныне сценические образы чувашских крестьян. Правда, деревенский зритель, видимо, не узнает себя в этих участниках низких, постыдных зрелищ, не чувствует циническую издевку над собой, презрение к себе, иначе в нем поднялось бы чувство оскорбленного достоинства.
Сегодня политические игры за власть как никогда бьют крестьянина — бьют насмерть, так что стоит ли говорить о каком-то там плевке театров, которые в освещении народной, деревенской жизни пробавляются грубыми эффектами попоек и разгула, сценками примитивного комизма, грубого фарса, навозными словами, физическими и даже животными чувствами, пошлым смехом? — Стоит. Потому что духовная растленность театра от собственной лжи о чувашской деревне дошла до крайностей, до предела, до абсурда. И свидетельствами этого стали спектакли по пьесам Николая Сидорова и Николая Угарина. Из разговора с самими драматургами я понял, что они умаляли достоинства родного народа бессознательно, втаптывали его в грязь сами того не ведая, что их односторонность — это некая дань моде на «чернуху», что они стремятся сейчас освобождаться от схем и штампов псевдолитературы о деревне…
(В актерах нация создает себя? // Советская Чувашия, 12 апреля 1997 г.)
Горькая истина, что чувашский театр нашего времени по своему духу лишь балаган, что артистам все равно в каком спектакле кривляться, что театру нечего сказать зрителю, что наступает небывалый упадок чувашскиой сцены, — мне открылась года три назад, и во мне хватило смелости явить ее на свет (См.: Яковлев Ю. Театр как хлам. «Чӑваш ен», 1994, № 12.). Чуть позже о печальной действительности нашего театра написал (но в щадящих тонах) ныне покойный Кирилл Кириллов. «Где дум высокое стремленье?» — с тревогой вопрошал театровед («Советская Чувашия», 25 марта 1994).
Театр никак не среагировал на мой «писк». «Пискарем» обозвал меня Михаил Ставский («Чӑваш ен», 1993, № 5). В своем желании обидеть меня любитель злословия нечаянно высказал серьезную правду о роли человека искусства в современном мире, которая на самом деле есть ни что иное как писк. Такой взгляд на искусство и на его носителей существовал, пожалуй, всегда, но его явно осознал, обозначил, акцентировал Франц Кафка в притче «Певица Жозефина, или Мышиный писк» (1924). Произведение австрийского писателя может дать ключ к пониманию статуса художника в эпоху «человека массы» (Хосе Ортега-и-Гассет), но его можно использовать и как некий помост, с высоты которой можно оплевывать простой народ. Последней возможностью воспользовался Юл Харт. «Являются ли чуваши мышиным народом, который не почитает свою историю, не готов слушать голоса своих новых героев (их так мало) в этой «новой» политической ситуации?» — пишет критик-эстет в статье «Жозефина, возможно, просто ушла» («Чӑваш ен», 1994, № 33, с. 10).
Обвинять чувашский народ в неразвитости, относиться к нему свысока, барски-презрительно, как к чему-то чужому — все это для чувашской интеллигенции не внове. Ведь даже Метри Юман (а его называли националистом) в душе проклинал свой народ. Это, например, видно из рассказа «Комиссар промышленности» (1927), где с языка Хунара срывается следующее: «Пусть провалится сквозь землю чувашское племя!.. Во веки веков пусть сгинет страдальческий род!» («Сунал», 1927, № 11, с. 10). Юман следовал за своим учителем — Иваном Яковлевым, который, как известно, так распростился с чувашской землей: «Будь проклята эта земля во веки веков! Аминь!» (Пешне А. Чуваши — национальность или категория? — «Аван-и», 1991, № 15, с. 5.).
Еще в 1920-ые годы Алексей Милли указывал на то, что чувашская интеллигенция и народ отчуждены друг от друга китайской стеной. Я целиком разделяю его убеждение в том, то недовольство своим народом, вольные или невольные его принижения происходят от незнания народа. И интеллигенция нередко, как говорится, валит с больной головы на здоровую, приписывая народу свои отрицательные черты, тем самым снимает с себя вину за свои личные недостатки, обеляет себя…
Чувашские режиссеры сегодня могут ставить низкопробные пьесы (хоть есть и другие), выказывать низкую культуру, актеры могут играть развязно, дурачиться — и во всех этих непотребствах, по логике театра, виноват зритель, дескать, на серьезные спектакли не идет, а на ублюдочных комедиях — народу битком. Выходит, такой уж у нас народ. Так, сам того не замечая, театр наговаривает на народ.
В былые времена ненавистники инородцев считали чувашей «глупыми, к наукам неспособными, нисколько не отличающимися умственными способностями». И.Я. Яковлев, просветители своей деятельностью еще до революции доказали, что чуваши способны к восприятию русской и христианской культуры (правда, это стоило утраты национальной самобытности). «От непосредственных наблюдателей чувашской жизни приходилось слышать очень лестные для чуваш отзывы», — пишет Н.В. Никольский в монографии «Христианство среди чуваш Среднего Поволжья в 16 — 18 веках» (Казань, 1912, с. 14). — Так, один учитель Ядринского уезда, русский по происхождению, далеко не чувашефил по настроению, прослужил 17 лет в русско-чувашской школе, выразился: «Чувашлят на русских не променяю: чувашин и трудолюбивее и почтительнее своих русских товарищей». Не уступая по своим способностям русским, чуваши за последнее время начинают превосходить других инородцев, например, вотяков, черемис, по количеству получивших высшее богословское и светское образование».
Теперь, видимо, очередь чувашского зрителя доказать театру, что его не за того принимают, что он не придурок, что способен тонко чувствовать и воспринимать серьезные вещи.
«Главный шедевр любого писателя — его читатель», — отмечает Владимир Набоков. Это же можно сказать и о театре. Я не верю в то, что «окамененное нечувствие» коснулось души чуваша. Он, несмотря на тяжелые удары истории, приведшие к потере государственности, национальной религии, разрушению традиционных представлений о мире и человеке, сохранил-таки душу живую.
Чувашей, видимо, сам Бог даровал нравственной отзывчивостью, способностью войти в положение другого, способностью выйти за пределы собственной личности. (В книге, посвященной исследованию жизни и творчества И.Н. Юркина, я доказываю, что сопричастность, сопереживание являются характерной чертой чувашского мироощущения.). Если чувашам дана способность вчувствования в духовный мир другого человека, способность сопереживания его чувствам и мыслям, — значит, они также могут открыть и пережить то духовное состояние, которое вложили драматург и режиссер, вполне способны сопереживать артистам. Я более чем убежден, что чуваши способны не только искренне верить в Бога, как отмечали православные миссионеры в конце 19 века, но и любить до самозабвения настоящее, подлинное искусство (в том числе и сценическое).
Коснусь и манеры игры чувашских артистов. Суета. Мышиная возня на сцене, которая преобладает в большинстве спектаклей (исключение — «В деревне» Иосифа Дмитриева, «Ежевика вдоль плетня» Валерия Яковлева, «Доля наша такова» и «Раб дьявола» Вячеслава Оринова), меня совсем не устраивает. И не только меня. Уважающие себя чуваши, так сказать, аристократы духа в чувашский театр вообще не ходят. «В игре актеров нет ни тени благородства», — объяснила мне свое неприятие чувашского театра О.В. Таллерова-Миттова. Припоминаю и впечатление матери от спектаклей, транслируемых по чувашскому телевидению в 70-ые годы (тогда я был ребенком): ее не устраивали ёрничанье и пустое баловство чувашских артистов.
«Рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочные способности человека, — философствует злополучный герой «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского, — а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не только извлечение квадратного корня».
Я не сноб и не ханжа. Готов принять чуваша со всеми его «почесываниями», даже не против театра «почесываний» — лишь бы «почесывания» были переведены в прием, осознаны как метод, творчески обыграны. Но как раз преображения быта в бытие, выражения невыразимого не встретишь в чувашском театре. Наш театр способен лишь снижать высокий пафос, придавать проблеме материально-бытовой аспект. В этом особенно как никто преуспевает режиссер Театра юного зрителя Алексей Васильев. Так, ему удалось с помощью актеров и Федора Агивера (переводчика пьесы Ж. Ануя «Генералы в юбках») публицистически заостренную и идейно наполненную пьесу, еще в свое время точно выявившую болезненные тенденции феминизма, женского движения, снизить до пошлости, до похотливого подглядывания за голыми задами активисток женского движения. Если Жан Ануй срывает трусики генералов, так сказать, метафорически, чтоб предупредить об опасности наступления нового фашизма — в лице агрессивных феминисток, чтобы высмеять их, то А. Васильев оголяет чувашских артисток для прославления похоти. В программе же спектакля записной почвенник Агивер уверяет зрителя, что будто8бы такой Ануй близок чувашам. Позволю себе не согласиться с ним, да и артистками чувашского театра, незаметно для себя с балаганных барышень скатывающихся до «эстетики» дешевых публичных домов. Развратительницам целомудрия чувашского народа хочу предложить портрет чувашки, точнее, видение чувашской женщины глазами художника Юрий Зайцева:
«Девушка чувашка ни при каких обстоятельствах не встанет расставив ноги. Йӑпар-япӑр движется чувашка девушка, без резких движений, словно плывет, парит в воздухе. И никогда она не перебежит дорогу старшим, не встанет перед родителями, старшими босой, обнаженной головой, в особенности без пояса. И все это идет с языческих времен. Она услужлива, любезна и горда в пределах собственного достоинства. До капризного упрямства стоит на своем». (Зайцев Ю. Национальность. — Научный архив Чувашского государственного института гуманитарных наук. Отд. 3. Ед. хр. 2144, инв. № 8339. С. 122.)
Если бы артистки вернулись к надежным канонизированным формам поведения, то мы пожелали бы их увидеть во сне, они стали бы жить в нашей душе, и мы бы признали справедливыми и по отношению к чувашскому театру слова замечательного ученого Н. Берковского: «В актерах нация создает себя, любуется собой, совершенствует себя»…
Картина Анатолия Миттова. Фотография Сергея Ювенальева.
-0.7 °C
